История автоспорта. Темная сторона дороги

Размышления о судьбе и потерянных друзьях
Иннес Айленд

С ранних лет мой сын Джеми, казалось, собирался вести активную жизнь. Однажды, прогуливаясь с моими собаками по 11-ти акрам садов и лесистой местности, окруженной высокой каменной стеной, которой огорожен мой дом в Шотландии, я нашел его висящим вверх тормашками в нескольких футах от земли, его крошечная лодыжка застряла между веток дерева. Он не жаловался и не звал на помощь; вися, с милой наивностью, свойственной детям, полной доверия ко взрослым, он знал, что рано или поздно кто-нибудь наткнется на него.

«Что, черт возьми, ты там делаешь наверху?» – спросил я, в надежде, что мой резкий тон разубедит его от дальнейших приключений подобного рода. Его ответ был просто обескураживающим: «Я просто хотел залезть на это дерево, папа, и поскользнулся.»
Несколько лет спустя, когда ему было около шести, однажды вечером он подошел ко мне, когда я вернулся домой. Схватив свой небольшой велосипед, он закричал: «Посмотри, как я могу быстро ездить на своем велосипеде.» Около дома был холм, и недавние дожди вымыли на дороге гравий. Тогда я должен был заподозрить опасность, но не сделал этого, и Джеми на велосипеде взобрался на холм и скрылся из виду за поворотом.

Я стоял и ждал, когда он появится снова. Вскоре он показался, голова склонилась над рулем, ноги двигались словно поршни, разгоняя свою машину до предела, когда он повернул за поворот. Он намеревался резко остановиться прямо передо мной, но вместо этого он оказался на земле запутанным в своем велосипеде; сочетание скорости, гравия, его тормозов и земного притяжения взяло над ним верх. Я не двинулся с места, но увидел его кровоточащие руки и колени, его вздернутое лицо, которое выражало не страх или потрясение, а всего лишь досаду; внезапно я вспомнил об удивительном периоде своей собственной жизни. На эту мысль меня навели узы любви и привязанности, которые я испытывал к своему сыну, его падение и вид его крови.

Не расставаясь с этой мыслью, я поднял его, затем, смеясь вместе с ним, я объяснил, что он сделал неправильно, и отвел его в дом, чтобы вымыть его раны.

В моем доме не было никаких свидетельств моего автогоночного прошлого, никаких серебряных призов, красующихся на полках, никаких фотографий или картин, запечатлевших мои победы. Мои призы находились в деревянном ящике где-то в винном погребе, мои фотографии лежали в беспорядке в старом сундуке где-то в недрах дома. Я не хотел, чтобы мой сын знал о моем автогоночном прошлом; я не хотел, чтобы он когда-либо осознал, что должен был участвовать в этих соревнованиях.

Но тем вечером, когда он благополучно уснул в своей кровати, воспоминания, нахлынувшие на меня после того, как я взглянул на него, вернулись с удвоенной силой. Они касались тех нескольких ужасных дней моей жизни, которые едва не изменили ее коренным образом, дней глубокой печали, дней, когда я всерьез задумался над тем, чем я занимался, над своим себялюбием; дней, когда я изучал глубины своей души. Эти дни начались с тренировок перед Гран-при Бельгии 1960 года на трассе Спа-Франкоршамп и продолжались вплоть до 24-часовой гонки в Ле-Мане, прошедшей спустя неделю.

Мое первое знакомство со знаменитой трассой Спа-Франкоршамп в Арденнах произошло в конце 1957 года, моего первого полного сезона участия в спорте. Это был 3-часовой этап Чемпионата Мира для гоночных автомобилей, и Колин Чепмэн пригласил меня выступить на 1500-кубовом Lotus вместе с Клиффом Эллисоном на такой же машине. Это было действительно впечатляюще, и, с чувством голода у школьника, мне не терпелось воспользоваться своим первым шансом прославиться.

Я зачитывался рассказами Джорджа Монкхауза о довоенной команде Mercedes-Benz и чувствовал, что знал трассу еще до того, как увидел ее; что, пожалуй, самое главное – я был вдохновлен ею и ее историей, чувствуя привилегию гостя, приглашенного ездить на ней. Я знал о ее огромных скоростях, ее манящих поворотах, и что в течение 362-ух дней в году это была всего лишь обычная дорога общего пользования, которая перекрывалась на три дня ради гонки неких особенных людей. Эта осведомленность возбуждала во мне предоставленную мне честь.

Но, в первую очередь, еще я знал, что мой великолепный герой, Дик Симэн на Mercedes-Benz, нашел свою смерть на 13-километровой отметке при выходе из левого поворота на вершине холма перед шпилькой La Source.

Перед прибытием в свою гостиницу я выбрался на трассу, чтобы почувствовать реальность, созданную вокруг нее таинственность, самому ощутить ее обаяние. Я медленно проехал мимо пустых боксов, спустился к изгибу, проходящему по мосту, и ушел на длинный подъем, дорога просекой тянулась между высокими соснами, гордо стоящими на вершине левого поворота. На выходе из него начинался скоростной спуск, легкий правый поворот с более крутым выходом на прямую, по обеим сторонам которой стояли дома в своих опрятных садиках, затем знаменитый правый поворот Burneville, построенный на земляной насыпи, поскольку первоначально на его месте была впадина. Нижние этажи домов справа были расположены значительно ниже уровня дороги, придавая этому повороту зловещую атмосферу. Далее следовала скоростная связка левого и правого поворотов, в которой апекс правого находился за холмом вне поля зрения, и начиналась прямая Masta с ее внушающей страх изгибом и домом на выходе из него, защищенным высоким стальным забором. Прямая заканчивалась Stavelot, чуть профилированным скоростным правым поворотом, выводящим на длинный подъем к вершине холма сквозь несколько невероятно скоростных поворотов. Лишенное современных ограждений, это место внушало страх.

Я замедлился около 13-километровой отметки перед La Source и плавно затормозил, припарковавшись на покрытой травой обочине дороги. Мне понадобилось некоторое время, чтобы найти небольшой памятный камень на том месте, где погиб мой герой, и какое-то время я простоял, просто глядя на него. В тишине раннего вечера я оглядел это очень красивое место; было трудно поверить, что много лет назад здесь случилась такая трагедия. Я немного задумался, затем вернулся к своему автомобилю и отправился на поиски своей гостиницы.

В той первой гонке на трассе Спа-Франкоршамп я научился подавлять свои страхи, поскольку реальное пилотирование на ней сильно отличалось от детских грез, рожденных чтением исторических книг; более того, я узнал истинное значение дорожных гонок со всеми теми деревьями и домами, чей вид смазывается в краешке глаза, стараясь не замечать их присутствия на быстром круге. Но я решил, что мне по душе подобные переживания, настолько более побуждающие, нежели на аэродромных трассах Англии, где я приобрел свой первый гоночный опыт.

Моя следующая встреча со Спа-Франкоршампом состоялась в 1960 году; я еще не обладал достаточным опытом, но уже был первым пилотом в Team Lotus, моей колесницей был новый «Type 18», который многообещающе дебютировал в Аргентине, первый заднемоторный Lotus. Моими товарищами по команде были Джимми Кларк на таком же болиде и мой бывший соперник, Алан Стэйси, который упорно продолжал использовать старый переднемоторный болид 1959 года, Lotus 16. Заинтриговав обстановку, Роб Уокер незадолго до этого приобрел новый «18» для Стирлинга Мосса, а мой близкий друг Майкл Тейлор купил прототип «18», на котором я участвовал на ГП Аргентины, и собирался насладиться своим первым Grand Epreuve.

Во время тренировок дела складывались довольно неплохо, пока у Стирлинга на выходе из Burneville на 140 миль/ч не оторвалось заднее правое колесо; даже его мастерство не помогло избежать страшной аварии. Я был первым, кто оказался на месте происшествия, и только удостоверившись, что Стирлинг был в порядке и не истекал кровью, я взглянул на его болид. Увидев срезанную ступицу, я вскочил в свой болид (к тому времени уже приехала машина скорой помощи, чтобы позаботиться о Моссе) и помчался в боксы, чтобы сообщить обо всем Чепмэну. В один миг он надел мой шлем, залез в мой болид и умчался, чтобы увидеть все своими глазами. Вернувшись спустя какое-то время, он запретил нам участвовать в дальнейших тренировках и потребовал разборки наших болидов для проверки всех деталей трансмиссии на предмет трещин. Задние ступицы Джимми были в порядке, моя задняя правая была треснута в том же месте, что и у Стирлинга; ее бы хватило не более чем на несколько кругов!

Тем временем, Майкл Тейлор пропал с места событий; слегка повернув направо на 150 миль/ч, у него срезало рулевую колонку. Перепрыгнув прямо через канаву, болид улетел в деревья, ударился об одно из них, выбросив Майки, его тело с глухим стуком стукнулось о другое дерево. Он лежал в лесу в течение 45-ти минут со сломанными спиной и шеей, прежде чем его обнаружил Люсьен Бьянки, который пытался исследовать на трассе черные полосы, которых в момент его последнего прохождения по ней еще не было.
Майки увезли в больницу, где я вместе с Аланом Стэйси навестил его тем же вечером. На следующий уикенд должна была состояться гонка в Ле-Мане, где он должен был стать моим напарником; одного моего взгляда было достаточно, чтобы сказать ему, что он не будет в ней участвовать. Из глубин своих бинтов он спросил Алана, не займет ли он его место в автомобиле; Алан с радостью согласился.

На следующий день в течение нескольких первых кругов гонки я шел 2-ым за Джеком Брэбхемом, пока мое сцепление не начало проскальзывать, и я совершил первый из двух пит-стопов для устранения неполадки. Изо всех сил пытаясь вернуться в погоню, меня страшно развернуло на 150 миль/ч, болид совершил около пяти вращений между деревьями, прежде чем я поймал его, но двигатель не заглох, и мне удалось скорректировать направление движения болида. Включив 1-ую передачу, я совершил ошибку и из-за проскользнувшего сцепления допустил сильную пробуксовку ведущих колес, болид совершил еще один разворот на 180 градусов, и меня вынесло к основанию 20-футовой насыпи! Шел 13-ый круг!

Я находился в боксах, когда сообщили новость о катастрофе: Крис Бристоу, колесо в колесо боровшийся с Вилли Мэрессом, Cooper-Climax против Ferrari 246, пошел по неверной траектории в Burneville и не справился с управлением. Болид перевернулся на 140 миль/ч и выбросил его из кокпита, гарантировав ему мгновенную смерть.

Пять кругов спустя мой товарищ Стэйси пропал из виду. В ожидании новостей в боксах Lotus на всех лицах застыло выражение сильной тревоги. В те дни у Спа была такая репутация, что любой отсутствовавший болид непременно расценивался попавшим в аварию; из своей аварии я вышел невредимым, а молодой Крис погиб. Я молил, чтобы с Аланом было все в порядке.

Затем пришла новость, что произошла еще одна авария, и Чепмэн послал меня разузнать, что случилось. Я помчался в инспекционный бокс, где мне подтвердили, что в аварию попал болид Алана; он был доставлен в боксы на машине скорой помощи. Как только она повернула позади боксов к медпункту, я побежал к ней, и ее задние двери открылись.
Я не был готов к потрясению от вида сходившего по ступенькам священника, при взгляде на меня помотавшего своей головой. Алан не мог погибнуть – он, как и я, был неразрушимым. Это было какое-то недоразумение! Я прошмыгнул мимо священника и запрыгнул в машину скорой помощи, одна моя половина ожидала, что Алан отколет одну из своих шуток, другая моя половина отчаянно пыталась избежать того, что подсказывала мне интуиция.

Алан лежал на нижней койке; его голубой комбинезон Dunlop с эмблемой BRDC был не в очень сильном беспорядке, его лицо было неотмеченным. Еще тогда, в самые первые секунды, я думал, что он дурачился и вот-вот вскочит с койки, поддразнивая меня своим заразительным смехом, в очередной раз взяв надо мной верх. Но несколько следующих секунд заставили меня осознать, что смерть – это конец. Алан был мертв – я уже понял это. Странно, что осознать это меня заставило спокойствие взгляда на его лице: на нем не было ни боли, ни ужаса, ни ожидания неизбежной смерти; лишь этот взгляд спокойствия, мира.

Я повернулся и побежал, до сих пор не знаю, куда, неудержимо оплакивая товарища, которого больше никогда не увижу. Будто в подтверждение этого, спустя некоторое время я вернулся в медпункт, чтобы посмотреть на Алана, чья грудь была увенчана лаврами победителя, совсем другим я видел его в машине скорой помощи. И он был мертв; я не трогал его, ничего с ним не делал, и тогда я окончательно осознал, что он ушел из жизни.

Поскольку гонка проводилась на дорогах общего пользования, гибелью Алана занялась полиция, и тем вечером в нашу гостиницу «Val d’Embleve» пришли два офицера. Алан снимал комнату вместе со мной, и мне предстояла грустная работа по разбору его личных вещей, его бумажника и прочего в поисках его паспорта, водительских прав и так далее.
Я долго не мог смириться с подлинной сущностью гибели Алана. Было сказано, но так и не доказано, что он шел по прямой Masta на скорости 160-170 миль/ч, когда ему в лицо врезалась птица. Потерявший контроль болид поднялся на насыпь слева, затем взлетел вверх тормашками и в тот момент, когда Алан выпал из него, перелетел через высокую ограду справа. Затем болид упал в поле и взорвался. Кроме того, говорили, что от удара птицы Алан сломал шею и моментально погиб.

В наши прежние гоночные дни мы были жесткими, но дружелюбными соперниками. Затем, когда я присоединился к нему в Team Lotus, мы вместе участвовали во многих гонках, жили в одних гостиничных номерах, смеялись над нашей замечательной гоночной жизнью, словно пара беззаботных, озорных школьников. Я не мог поверить, что больше не будет тех веселых дней, что мы проводили вместе, что мы больше никогда не будем вместе смеяться. Невообразимо, что Алана должен был убить спорт, который он так любил. Однажды по пути на Нюрбургринг я проехался по Спа, дав ему несколько подсказок из своих ограниченных знаний трассы, поскольку Гран-при 1960 года должен был стать его первой гонкой на этой трассе. После чего он сказал, что во время Гран-при успокоится и сосредоточится на знании места – никаких геройств. Именно этим он и занимался в той роковой гонке. Погибнуть от столкновения с птицей на прямой казалось не только неправильным, но и несправедливым. Всю ночь я бесстыдно рыдал, пока, наконец, не уснул.

С пустым пассажирским местом я добрался до Ле-Мана вовремя к началу предгоночной суматохи, которая является частью этой ежегодной классики. Выставленный Team Lotus, но принадлежавший отцу Майка Тейлора, мой автомобиль был экспериментальным Lotus Elite с 2-литровым двигателем Coventry Climax вместо обычного 1220-кубового агрегата. Так как мой первый напарник находился в больнице, о его возвращении теперь можно было забыть, и Джонатан Сифф согласился выступить со мной. Не будучи суеверным, я все же смутно верил в поговорку «Бог троицу любит» и пытался отогнать от себя эту мысль.

На прямой Mulsanne Elite был невероятно быстр для 2-литрового автомобиля GT, достигая свыше 160 миль/ч, но при этом он использовал всю ширину дороги, что немного лишало присутствия духа. Подвеска была слишком мягкой, автомобиль качался, словно Cadillac. Вдобавок ко всему, тормоза работали просто отвратительно, и попытки снизить скорость автомобиля сводились к их укрощению.

Была проделана огромная работа над улучшением управляемости Elite, и я участвовал во всех испытаниях, а Джонатан изучал трассу на обычном дорожном Elite со стандартным двигателем, поскольку он никогда прежде в Ле-Мане не ездил. Настала пятница, но к началу ночных тренировок экспериментальный Elite все еще обладал плохой управляемостью. Я намеревался продолжить попытки ее улучшить, позволив Джонатану ближе к концу сессии совершить несколько кругов, чтобы привыкнуть к дополнительной мощности. Но прежде чем это случилось, произошла еще одна трагедия.

Джонатан едва достиг максимальной скорости, примерно 130 миль/ч на стандартном автомобиле, когда Lotus внезапно повернул резко вправо и врезался в дом около Hippodrome. Стекловолоконный кузов буквально разлетелся на части, и бедного Джонатана вышвырнуло в воздух. Прошло 30 минут, прежде чем куча людей с факелами обнаружила его раненное тело примерно в 80-ти ярдах во фруктовом саду. Он чудом остался жив и был доставлен в больницу Ле-Мана.

Пока команда собиралась возвращаться в нашу гостиницу, я вместе с Роем Сальвадори отправился в больницу. Следуя по бесконечным коридорам, в конце концов, нас провели в комнату, и, к своему ужасу, я обнаружил, что это была операционная. Джонатан лежал на столе, и повсюду была кровь; я тотчас же застыл на месте и повернулся, чтобы уйти, как Джонатан начал кричать. Я сбежал оттуда, а крики Джонатана преследовали меня до тех пор, пока я не оказался снаружи на свежем воздухе, глубоко дыша, чтобы выветрить из своих ноздрей запах крови.

В конечном счете, Рой присоединился ко мне, как только узнал, что Джонатан получил обширные травмы, особенно в области таза, и был близок к смерти. К счастью, он оказался крепким парнем, но потребовалось много месяцев и денег, прежде чем Сифф смог выкарабкаться.

Я вернулся в гостиницу около 11:00 вечера и обнаружил дожидавшегося меня Стэна Чепмэна, отца Колина. В отсутствии Колина Стэн управлял командой, и он уже поговорил с Джоном Уитмором, который согласился стать моим напарником в завтрашней гонке. Кроме того, он сказал, что решение участвовать или не участвовать в гонке полностью зависело от меня, уверив меня, что в случае моего отказа команда поймет мои чувства. К этому времени я был совершенно разбит и сказал, что сообщу о своем решении утром следующего дня.

Ночью я никак не мог заснуть; меня неотступно преследовали умозрительные образы Майки в больнице, Алана в машине скорой помощи, и до сих пор в моих ушах были слышны крики Джонатана. Просто я до мозга костей знал, что экспериментальный автомобиль не преодолеет 24-часовую дистанцию, вероятность какой-нибудь поломки была большой, и, в таком случае, следовало ли мне вообще садиться за его руль? И хорошо было бы спросить Уитмора, хотел бы он участвовать за рулем автомобиля, который в течение семи дней потерял уже трех своих гонщиков? Не подумал бы он, что моя жизнь заколдована, и если бы что-нибудь случилось, это могло бы сказаться и на нем?

Эти образы, эти мысли, и многое другое нескончаемо гудели в моем обеспокоенном мозгу. Я желал, чтобы ответственность за принятие решения об участии в гонке лежала не на мне; к тому времени я не хотел участвовать в гонке, но если бы Колин сказал мне, что мы собирались участвовать, я бы сел за руль.

В течение пары часов я кое-как заснул в темноте своей комнаты, затем неожиданно в 2:00 ночи я решил, что не буду участвовать в гонке. Ездить в Ле-Мане в качестве первого пилота с таким беспокойным настроением было явным безумием. Решение было принято, мне просто хотелось убежать от автогонок так далеко, насколько это было возможно.
Я быстро встал с кровати, помылся и оделся, после чего вспомнил, что должен кому-нибудь передать свой автомобиль. Разбудив Джона Уитмора, я сказал ему о своем решении, что отправляюсь домой, и попросил разрешения воспользоваться его автомобилем. Без всяких вопросов он бросил мне ключи и сказал, что привезет мой автомобиль обратно в Англию. Я гнал изо всех сил по дороге к Ле Туке, на самолете переправил автомобиль через пролив и вернулся домой задолго до старта гонки, намеченного на 4:00 вечера. Но я все же слушал по радио репортаж о ней.
Тщательно все обдумать было возможно только в тишине родных уэльсских холмов, нежели в атмосфере, созданной аварией Джонатана. Меня волновали причины, по которым я вынужден был прийти к верному решению отказаться от участия в гонке на своем автомобиле, почему я сказал, что не сяду за его руль. Неужели я испугался? Или испугался того, что судьба трех моих друзей постигнет и меня?

Отвечая на первый вопрос, ответ был «да», но только говоря об экспериментальном Elite, поскольку мои технические знания в сочетании с глубоким чувством интуиции заставили меня почувствовать, что автомобиль вышел бы из строя. Будь вместо него Jaguar D-Type, Aston Martin DBR 1 или Ferrari Testa Rossa, я бы не сбежал. Ответ на второй вопрос был «нет». Я всегда знал, что автогонки являлись очень рискованным спортом, но из-за своих фаталистических убеждений мысли о серьезной травме – или еще хуже – были заперты в крошечном отсеке моего мозга; я очень редко позволял им выходить оттуда, хотя гибель Алана расстроила меня настолько, что я заглянул туда внутрь.

Эти мысли заставили меня задуматься над тем, был ли я справедлив к своим жене и маленькой дочери. Моя жена ненавидела автогонки, и это сказывалось на нашем супружестве. Было ли правильным перекладывать на них бремя сильного беспокойства каждый раз, когда я отправлялся на соревнования?

Но если бы я не участвовал в гонках, чем же, спрашивается, я занимался бы? Волнение являлось неотъемлемой частью моей жизни; без него я, естественно, был бы скучным и неинтересным супругом.

Прежде чем моя голова прояснилась, прошло несколько дней, в течение которых я приводил свои смешанные чувства в их надлежащий вид. Я все еще хотел участвовать в гонках и знал, что мое пилотирование не затронет печаль той ужасной недели. В прежние годы все мои гонщики-сверстники дружили между собой, и мы вместе хорошо проводили время. К сожалению, многие из них погибли, и я оплакивал их смерть.

Но я больше никогда не повторял попытки самоанализа, которую предпринял после гибели Алана Стэйси, чуть было целиком не изменившей образ моей жизни. С тех пор я был осторожен, чтобы никогда больше не доводить дружбу со сверстником до той близости, которая существовала между Аланом и мной.

Ссылка по теме: https://www.grandprix.com/gpe/rr089.html

&copy Copyright:
Road & Track, January 1986
v.37, № 5. pp.116-120
Перевод и набор Андрея Краснова, Тольятти
Прислал Александр Кульчецкий, Санкт-Петербург
Последняя правка 05.10.04